Донской генерал в смольном

Уинстон Черчилль в своей книге «Мировой кризис» привел любопытное свидетельство: британский апелляционный суд постановил, что при рассмотрении дел британских подданных, имеющих отношение к России, датой фактического перехода власти к Советскому правительству следует считать 14(1) ноября 1917 года. Не менее примечательно, что в этом уточ­нении были «повинны» казаки и, прежде всего, донские. Именно их дейст­вия позволили британским блюстителям законности не признавать дату 7 ноября (25 октября) 1917 года в качестве дня рождения Советской власти в России и присовокупить к этой дате неделю.

Что же позволило британцам вынести свой вердикт? Главным образом то обстоятельство, что день 1 ноября (по старому стилю) 1917 года подвел черту по вооруженным выступлением казачьего корпуса генерала П.Н. Краснова против большевистского правительства: надежды с наскока устранить его не оправдались.

Еше 25 октября 1917 года министр-председатель Временного правительства Александр Федорович Керенский перед своим бегством из Зимнего дворца телеграфировал командиру Третьего конного корпуса генерал-лейтенанту Петру Николаевичу Краснову предписание привести вверенные ему войска на Николаевский вокзал Петрограда. 26 октября казаки Краснова двинулись к столице. Утром 27-го они заняли Гатчину. В 2 часа ночи на 28 октября генерал отдал распоряжение о наступлении казаков на Парское Село, которое вскоре было взято и казаки вышли на ближайшие подступы к столице.

Краснов планировал ввести свои войска в Петроград 30 октября. Именно на этот день в столице было намечено восстание юнкеров, которое, словом, собирались синхронизировать с наступлением казаков. Однако юнкера, узнав, что об их планах стало известно в штабе большевиков — Смольном, выступили под утро 29 октября. Восставшие захватили теле­фонную станцию и напали на бронедивизион. Вскоре юнкерские училиша Петрограда были блокированы верными большевикам частями, а юнкера разоружены.

Прорвавшийся из Петрограда гимназист рано утром 30 октября передал Краснову сообщение о поражении юнкерского восстания и призыв его руководителей немедленно наступать на столицу. В 9 часов 20 минут утра генерал отдал войсковому старшине Лаврухину приказ: «Со всеми своими сотнями идите переменными аллюрами прямо на Александровскую и Пулково», В 11 часов утра Краснов начал задуманное им генеральное наступление, поддержанное огнем бронепоезда, курсировавшего по Варшавской железной дороге, и корпусной артиллерией.

В наступлении принимали участие не только донские казаки, но и казаки из Уссурийской кавалерийской дивизии генерала Б.Р. Хрешатицкого, а также юнкера и смешанный отряд, считавшийся партизанским.

Керенский посылал телеграмму за телеграммой в ставку и в распо­ложение многих войсковых частей, пытаясь обеспечить наступление Краснова подкреплением. Особые надежды возлагались на подход Польской дивизии. Предполагалось также поддержать наступление авиацией, которая была затребована с Западного фронта. Правда, уже в конце дня Керенский решил ограничиться использованием лишь двух аэропланов Гатчинской авиационной школы, приказав установить на них пулеметы. Однако ни одно из подобных распоряжений и требований Керенского выполнено не было.

Бои носили ожесточенный характер. Примечательно, что боевые качества красногвардейцев не вызывали у казаков уважительных эмоций, но о действиях матросов они отзывались весьма высоко. Краснов вспо­минал: "… на Пулковской горе матросы установили морское дальнобойное орудие и начали обстреливать мой тыл, бросая снаряды вдоль шоссе по коноводам. Снаряды долетали до Царского Села… Смеркалось. Короткий осенний лень сменялся сумерками ненастной ночи. Моросил дождь. Артиллерийский огонь смолкал. Батареи (казаков) отходили назад. Матросы, не сдерживаемые артиллерийским огнем, перешли в наступление. С большим искусством они стали накапливании наобоих флангах; не только Большое Кузьмино было занято ими, но они выходили уже на Варшавскую железную дорогу, на царскую ветку и приближались к станции Царское Село, выходя мне в тыл".

Разгадав стремление матросов организовать рейд у казаков в тылу, Краснов приказал тем оставить Царское Село и отступить к Гатчине. Этот маневр предотвратил опасность окружения казачьих частей. В двенадцатом часу ночи Царское Село было занято верными большевикам войсками.

Происшедшее стало первым актом гражданской войны в России. Это хорошо поняли и прочувствовали участники тех боев. Неудивительно, что вскоре казаки наотрез отказались получать патроны и снаряды, выходить в дозоры. В них взяло верх стремление к перемирию. Краснов писал о своих казаках: «Одна мысль, одна мечта у них была — домой! Эти люди были безнадежно потеряны для какой бы то ни было борьбы. Им нужно было, как Илье Муромцу, коснуться родной земли, чтобы набрать новые силы».

И вот 31 октября вечером в Царское Село прибыла делегация казаков с предложением провести переговоры о прекращении боевых действий.

Казаки возвратились из Царского Села в Гатчинский дворец на следующий день поутру. Генерал Краснов вспоминал: «Утром 1-го ноября вернулись переговорщики и с ними толпа матросов. Наше перемирие было принято, подписано представителем матросов Дыбенко, который и сам пожаловал к нам… он очаровал в несколько минут не только казаков, но и многих офицеров.

— Лавайте нам Керенского, а мы вам Ленина предоставим, хотите ухо на ухо поменяем! — говорил он, смеясь».

Казаки ухватились за это предложение, но в конце концов договорились выдать Керенского в обмен на обязательство невключения Ленина в правительство. Павел Лыбенко такое соглашение подписал. Над Керенским нависла реальная угроза. Краснов спешно предупредил его об этом. Керенскому в очередной раз пришлось спасаться бегством. Он бежал из Гатчинского дворца, переодевшись в морскую форму и надев автомобильные очки.

Официально было объявлено, что Краснов предложил ему отправиться в Петроград и вступить в переговоры с большевиками. Керенский вроде бы согласился. Когда же Краснов вместе с казаками появился у его покоев, чтобы поставить там караул, то они уже были пусты.

Перед бегством Керенский составил два распоряжения: о сложении с себя обязанностей главы Временного правительства (министра-председателя) и о передаче поста верховного главнокомандующего генералу Духонину. Именно эти распоряжения Керенского, отданные им 1 ноября 1917 года. и позволили британским правоведам трактовать названную дату как рубежную в переходе полномочий от Временного правительства к Советскому правительству.

Не будем забывать, что Керенский вынужден был пойти на такой шаг под давлением казаков, подписавших с матросами, поддерживавшими большевиков, договор, предопределявший его судьбу. Как это многократно бывало в российской истории, казакам пришлось выполнять ответственную миссию той самой силы, которая своим участием (или неучастием) в разворачивавшихся событиях позволяла склонить чашу весов в борьбе за власть в ту или иную сторону. В данном случае казаки отказались в сложившейся обстановке наступать на Петроград для свержения боль­шевистского правительства, вынудив Керенского заявить о своем уходе в отставку. И хотя демарш Керенского был лишь символической формаль­ностью, но весьма существенной в правовом отношении. Александр Федорович рассчитывал, что действовавший в конспиративных условиях в Петрограде «Комитет спасения родины и революции» получит после этого право сформировать новые органы власти.

После бегства Керенского ситуация в Гатчинском дворце в тот день вновь переменилась: дворец оказался под контролем прибывшего туда лейб-гвардии Финляндского полка, который был на стороне большевиков. Генерал Краснов и его штаб, хотя формально и не были арестованы, но фактически были лишены свободы действий.

Вскоре к Краснову во дворец пожаловал нежданный гость — сам Троцкий. Он появился со скандалом: стоявший в карауле казак увязался за ним, громогласно высказывая ему свои претензии. Краснов так описал исполненную комизма сцену явления Троцкого: «Уже в сумерках ко мне вбежал какой-то штатский с жидкой бородкой и типичным еврейским лицом. За ним неотступно следовал маленький казак 10-го Донского полка, с винтовкой, больше его роста, в руках и один из адъютантов Керенского.

— Генерал, — сказал, останавливаясь против стола, за которым я сидел, штатский, — прикажите этому казаку отстать от нас.

А вы кто такие? — спросил я.

Штатский стал в картинную позу и гордо кинул мне:

— Я — Троцкий.

Я внимательно посмотрел на него.

Ну же! Генерал! — крикнул он мне. — Я Троцкий.

— То есть Бронштейн, — сказал я. — В чем дело?

— Ваше превосходительство, закричал маленький казак, — да как же это можно? Я поставлен стеречь господина офицера, чтобы он не убег, вдруг приходит этот еврейчик и говорит ему: — я Троцкий, идите за мной. Офицер пошел. Я часовой, я за ним. Я его не отпущу без разводящего.

Ах, как глупо, — морщась, сказал Троцкий, и вышел сопро­вождаемый адьютантом Керенского и уцепившимся в его рукав маленьким, но бойким казачишкой».

Разговор между Красновым и Троцким не получился. Впрочем, очень скоро у генерала появился еще один нежданный собеседник. Около часа ночи Краснова пригласили обедать, но обед довольно быстро был прерван: в комнате появился в сопровождении охраны тридцатисемилетний подполковник Михаил Артемьевич Муравьев, назначенный Лениным начальником обороны Петрограда и главнокомандующим красными войсками, сражавшимися против войск Керенского — Краснова (тот самый левый эсер Муравьев, который в июле 1918 года изменил Советской власти и поднял мятеж в Симбирске).

За обеленным столом оказались лицом к лицу оба военных руководителя войск, сражавшихся под Петроградом. Поначалу Муравьев запальчиво высказал намерение арестовать Краснова, но довольно быстро между ними был найден общий язык, и подполковник выказал себя «добрым малым», «армейским забулдыгой», а отнюдь не грозным вождем большевистских сил.

Для нынешних и будущих историков эпизод этот весьма много­значителен. Он — наглядная иллюстрация того, что тогда не наступило еще ожесточение гражданской войны: белые и красные были готовы решать распри мирным путем. «Равноправное» застолье руководителей противо­борствовавших войск было еще возможно.

После застолья Краснов имел деловой разговор с Дыбенко и «подпоручиком одного из гвардейских полков Тарасовым-Родионовым, человеком лет тридцати с университетским значком». Красное командование поручило Тарасову как члену следственной комиссии постоянные контакты с Красновым. И сразу же первое предложение генералу: посетить на следующий день Смольный, чтобы решить, что делать с казаками. При этом Дыбенко подтвердил гарантии безопасности Краснова.

Второе ноября 1917 года. Перед самым рассветом выпал зыбкий неглу­бокий снежок, припорошивший смерзшуюся осеннюю грязь. Автомобиль в Смольный был снаряжен после нескольких задержек. Вместе с Красновым из Гатчинского дворца в Петроград отправились начальник его штаба полковник Сергей Петрович Попов, сын близкого приятеля Гриша Чебота­рев (как гарант связи с семьей) и сопровождающий Тарасов-Родионов.

По дороге генерал спросил у Тарасова:

— Увижу я Денина? Представят меня пред его светлые очи?

— Я думаю, что нет. Он никому не показывается. Он очень занят, -ответил Тарасов.

У Смольного их ожидала толпа. Многие хотели посмотреть на генерала Краснова, о наступлении войск которого на Петроград столько говорили и писали в те дни. Оператор кинохроники снимал прибытие генерала на пленку.

Однако внимание прибывшим в Смольном уделили не сразу. Пришлось ждать. В два часа дня принесли обед. Меню было довольно скромным: суп с мясом и лапшой, большие куски черного хлеба, чай в кружках. Так кормили в Смольном.

Под вечер Тарасов привел к Краснову бледного лохматого матроса, назвавшегося Антоновым, которому было поручено взять у генерала и у его начальника штаба показания. Антонов попросил письменно сообщить, как и по чьему приказу корпус начал наступление и как бежал Керенский. Генерал и полковник быстро составили такой отчет.

А вскоре Краснов оказался в окружении своих подопечных — членов Комитета 1-й донской дивизии, среди которых был и маленький казачок, привязавшийся накануне к Троцкому. В этой компании был и матрос Дыбенко, чувствовавший себя среди казаков как рыба в воде. Он живо обсуждал с донцами самый острый для них вопрос: как поступить с артиллерийскими орудиями, принадлежавшими им?

Казаки отказывались возвращаться на Дон без орудий и требовали их не отбирать. Для разрешения этого конфликта генерал Краснов и полковник Попов были приглашены к Николаю Васильевичу Крыленко, являвшемуся наркомом — членом Комитета по военным и морским делам и вскоре назначенному Верховным главнокомандующим. Тут же к разговору подключились члены Комитета 1-й Донской дивизии и группа солдат. Настойчивость казаков была вознаграждена: они добились разрешения возвращаться на Дон со своими орудиями.

В разговоре с Красновым большевистский военный министр Крыленко (пост министра-наркома был коллективным) более всего интересовался донским атаманом Калединым. Крыленко хотел проверить слухи о том, что Каледин, якобы, появился под Москвой. Генерал не подтвердил эти слухи и призвал красных не трогать казаков.

Затем Крыленко вместе с казачьим полковником Поповым был вызван на прием к Троцкому. Тот от прямого диалога с Красновым отказался, памятуя вчерашнее, и решил побеседовать с его начальником штаба. Троцкий обратился к Попову с вопросом, как отнесется Краснов к предложению большевиков занять в их системе власти какой-либо высокий пост. На это Попов, по его собственным словам, якобы ответил:

— Пойдите предлагать сами, генерал Вам в морду даст!
Услышав это, Краснов выразил свое удовлетворение таким ответом.
Стало очевидно, что Троцкий всерьез рассчитывал привлечь Краснова

на свою сторону, а заодно и донских казаков. Во всяком случае, была пред­принята явная попытка разыграть казачью карту.

В Смольном Краснову было запрещено покидать Петроград. Правда, Крыленко позволил ему жить в собственной квартире на Офицерской улице.

Генерал вспоминал, что, очутившись во дворе Смольного (заставленном автомобилями) перед отъездом на свою квартиру, он стал невольным очевид­цем того, как снаряжали отъезд из штаба революции большевистских вождей.

— Товарища Денина машину подавайте! — кричал кто-то из сырого сумрака.

— Сейчас, — отвечал сиплый голос.

— Машину товарища Троцкого!

— Есть ...

Генерала Краснова отправили на Офицерскую в автомобиле Красного Креста. Его охраняли моряки гвардейского экипажа, защитившие генерата при выходе его из Смольного, когда другая группа моряков вознамерилась устроить над ним самосуд.

Кстати, несколько раньше Краснов послал из Смольного в Гатчину специальный автомобиль. Генерал и его супруга появились в квартире на Офицерской почти одновременно. Затем в прихожей их квартиры были оставлены два матроса, но их нельзя было считать часовыми, они скорее являлись генеральскими ординарцами. Краснов мог без труда бежать из этой квартиры в любой момент, но он этого не делал, считая бегство унизительным для себя.

Процедура выдачи казачьему генералу разрешения на выезд из Петрограда затянулась. Прошли третье, четвертое, пятое ноября. Видимо, Троцкий все еше рассчитывал, что Краснов все-таки даст согласие занять один из руководящих постов в иерархии новой власти.

Тем временем генерал добился отправки эшелонов со своим корпусом в Великие Луки. В квартире на Офицерской Краснов постоянно общался с казачьими комитетчиками. 6 ноября комитетчики явились к нему с подъеса­улом 53-го Донского казачьего полка Петровым, туманно представившимся кем-то вроде комиссара нового правительства. По признанию генерала, ему показалось, что Петров ведет двойную игру, лавируя между красными и белыми. В считанные часы он добился освобождения трех казачьих офи­церов, захваченных матросами. А вечером того же 6 ноября комитетчики привезли Краснову пропуск на право выезда из Петрограда за подписью матроса Антонова, отобравшего у генерала в Смольном письменные показания. Седьмого ноября (по старому стилю) 1917 года утром казачий генерал с супругой и двумя офицерами беспрепятственно отправился в Великие Луки.

Впоследствии в литературе много писали о том, что Краснов был отпу­щен под «честное слово русского генерала не поднимать никогда оружия против Советской власти». Впрочем, в освобождении казачьего генерала от опеки Смольного есть некая тайна. Загадочное появление подъесаула Петрова на генеральской квартире, после которого генерал немедленно получил желанный пропуск, лишь подтверждает это. Кстати, сам Краснов весьма сомневался в подлинности пропуска: комитетчики, вручая этот заверенный официальной печатью документ, рекомендовали «не очень давать его разглядывать».

Так завершились события, навсегда вписавшие слово «Смольный» в биографию знаменитого донского генерала, ставшего затем, в мае 1918 года, атаманом Всевеликого Войска Донского. Волею судеб донской казак, первым попытавшийся свергнуть правительство Ленина-Троцкого и, в итоге, получивший настойчивое предложение стать соратником большевистских лидеров, был к тому же и талантливым писателем. Однако самый безу­держный полет писательской мысли едва ли может сравниться с описанным витком реальной судьбы генерала Краснова в октябре-ноябре 1917 года.